Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]

Жители восточных поселков повели себя так же, как северяне и южане. Там, где население было более снисходительно, меня отгоняли, швыряя гнилые овощи; а там, где обычаи были суровее, встречали градом камней.

— Убийца женщин! — кричали мне. — Не вздумай вернуться сюда! Мы теперь знаем, кто ты такой.

Когда мне казалось, что ничего ужаснее этой пытки не может быть, выяснилось, что я ошибался: ночью мои мучения становились еще более жестокими, чем днем. К этому времени она настолько разложилась, что мы подвергались нападениям самых разных существ — от крошечных до весьма крупных. Если я устраивался спать ничком на земле и ее труп лежал на мне сверху, то меня атаковали полчища жуков, муравьев и плотоядных пауков, которые карабкались по моим бокам, чтобы добраться до ее плоти. Если же я ложился навзничь и устремлял взгляд на луну, то получалось еще хуже. Огромные летучие мыши и ночные марабу нападали на нас, и им было безразлично, чем поживиться — глотком теплой крови или холодной, выклевать глаз у живого или у мертвеца.

Мне оставалось только попробовать счастья у жителей западных областей. Они были очень горделивы и вынесли такой приговор:

— Тот, кто убивает воина на поле сражения, заслуживает чести, тот же, кто в мирные дни убивает женщину, достоин лишь презрения. Прочь отсюда, призрак, мы не желаем тебя видеть впредь ни ночью, ни днем. Ты нас понял.

Люди отвергли меня, и я скитался по джунглям, точно привидение. Все чудовища, которые являются нам в снах и которые населяют наши сказки, живут в темноте лесных чащоб и не приближаются к поселкам с их очагами. Нет приговора страшнее, чем блуждать по лесам, где нет ни одной живой души, без цели и без остановки, не имея возможности ни поговорить, ни помолчать с другими людьми. И уже не важно было, жив я еще или уже умер.

Между нашими спинами, прижатыми друг к другу, образовался толстый слой червей. Понимая, что они быстро сожрут нас обоих, обессиленный, я лег у корней огромного дерева в ожидании скорой смерти. В этот самый миг я увидел группу мужчин, которые приближались, сжимая в руках короткие широкие ножи. Я сразу их узнал. Это были те самые люди, которые осудили меня и привели приговор в исполнение. Им, наверное, не стоило большого труда напасть на мой след. Меня знали во всех поселках в джунглях, и к тому же за нами тянулся шлейф вони от разлагающейся плоти, а этот запах ни с чем не перепутаешь. Для меня их ножи означали освобождение. Я подставил им свою шею и сказал лишь:

— Спасибо.

Но они ответили:

— Мы хотели убедиться в том, что все люди знают тебя.

Вместо того чтобы перерезать мне глотку, острия ножей рассекли веревки. Они сказали:

— А теперь — ступай. Наказание начинается сейчас.

Ее звали Марта, и она была богата, белокура, легкомысленна и заурядна. Она была так хороша собой, что у нее не могло быть подруг: стоило ей зайти в комнату, как все остальные девушки казались швабрами. Поэтому все женщины ее на дух не переносили, но, чем больше росла их ненависть, тем красивее становилась Марта в глазах окружающих. Его звали Альфред, и был он стройнее кипариса: высок, изящен и статен. Одним словом, из тех мужчин, которым никто не желает богатства — куда приятнее восхищаться бедным тружеником, чем счастливчиком-богачом. Они помолвились.

Следуя традиции, родители невесты приготовили ей приданое. Марта принесла в семейное гнездо пять наволочек, пять простыней, пять одеял и великое множество салфеток, на которых были вышиты ее инициалы. Его инициалов на них не было. В сундуке также оказались две шляпы, похожие на торты, — они заняли свое место на чердаке в ожидании археологических экспедиций будущего. Кроме того, там лежала шерстяная синяя шаль, словно сотканная из волшебной паутины, юбка, подшитая шелковой тесьмой, и тонкая черная комбинация с изящной отделкой: в ней потом, в тридцатые годы, дочь супругов любила ходить на вечеринки артиллеристов-республиканцев, используя вместо платья, — и не надевала лифчика. В приданом также оказались семь пар огромных трусов цвета рыжика. К счастью, Альфреду никогда не довелось увидеть в них жену: подобное уродство проходило у хозяев магазинов под названием „убийцы страсти“.

Мать невесты, вдова с солидным стажем, к тому же великодушно уступила им шкаф, семейную реликвию, к которому жених сразу воспылал ненавистью. Шкаф был выточен из цельного куска дерева — эту особенность замечали только краснодеревщики, которые поражались диаметру исполинского ствола. По словам тещи, шкаф достался ей от ее свекрови.

Теща хотела подарить им шкаф, жена мечтала заполучить это сокровище, а Альфред решил защищать порог комнаты, словно речь шла о Фермопильском ущелье. Однако взаимопонимание между его супругой и ее матерью представляло собой силу куда более могучую, чем союзы вагнеровских карликов, — ему еще предстояло понять это. Он твердил: „Нет, нет, дорогая Марта, проси все, что хочешь, только не этот шкаф“. А она говорила: „Ну что ты, милый Альфред, что ты, без него нам никак нельзя!“ Само собой разумеется, ее мнение восторжествовало, и шкаф был водворен в комнату.

Женщины объединили свои усилия по приведению реликвии в порядок. Они протерли все полки средством против моли, хорошо зарекомендовавшим себя в Лондоне и в Аргентине. Вдова обработала каждую дырочку специальной жидкостью против древоточцев производства „Торгового дома Братьев Сирера — Химические средства для вашего очага“. Альфред удостоился чести в очередной раз покрасить старинный шкаф. Само собой разумеется — в черный цвет.

Уже после свадьбы, установив это чудовище в супружеской спальне, обе женщины принялись любоваться им, точно это была фреска Сикстинской капеллы. Теща воскликнула: „Ой, дочка, вот увидишь, он тебе очень даже понадобится!“

■

Бывают комнаты с мебелью и комнаты для мебели. Сему предмету удалось создать вокруг себя кубическое, плотное и тесное пространство, в котором он с большим трудом помещался. Шкаф завладел целой стеной в спальне и грозил обрушиться на непрошеных гостей и раздавить их в лепешку. Колосс стоял на крошечных ножках, по форме напоминающих капли, и Альфред никак не мог понять, как же они выдерживают такое давление и не ломаются. С научной точки зрения, это было невозможно, но он знал и о других столь же невероятных фактах: ученые не могут объяснить, как пчелы способны летать при помощи своих крыльев, как египтяне построили пирамиды или откуда взялись кольца у Сатурна. Однако пчелы летали, пирамиды существовали, у Сатурна имелись кольца, а шкаф не падал. Смотреть на него было жутко, но в то же время это чудо физики поражало воображение. Страх объяснялся тем, что его чернота выделялась на фоне комнаты и он напоминал жука на снегу, а с другой стороны, благодаря своим внушительным размерам он казался исповедальней, чудом перенесенной в мечеть.

Но шкаф, пожалуй, был единственным черным пятном на ясном небосклоне их супружеской жизни. Любовь мужа питала любовь жены и наоборот, и главенство одного из них устанавливалось так мягко, что нельзя было с точностью определить, кто же в этом доме хозяин. Не прошло и полугода с их свадьбы, а они уже так притерлись друг к другу, что являли собой совершенный часовой механизм брака. Каждый день, проведенный вместе, позволял им заделать одну из крошечных трещинок, еще разделявших супругов. Каждый день, утро которого они встречали в одной постели, давал им возможность сгладить какую-нибудь шероховатость в их отношениях при помощи договоренностей, умолчаний или договоренностей об умолчаниях — в каждом случае выбиралось наиболее подходящее решение. Однако за подобное согласие им, естественно, пришлось расплачиваться гибелью страсти и непредсказуемости, если только когда-нибудь страсти и непредсказуемости уделялось место в планах создания семейного очага. Альфред колебался, не следует ли ему испытывать чувство вины, пока наконец не понял, что именно это сочетание привычки и умения уступать, которые делали их совместную жизнь возможной, и было основой брака. Но однажды утром, когда на улице бывает так серо и спокойно, он вышел из дома.

До Нового года оставались считанные дни, и мелкий дождик насквозь промочил улицы. Альфред махнул рукой, подзывая мальчишку, продававшего газеты. В эту самую минуту какая-то женщина тоже направилась к разносчику с теми же намерениями. По чистой случайности у мальчишки больше не осталось газет. Женщина принялась отчаянно ругаться, и Альфред оглядел ее с ног до головы, пораженный словарем, достойным морского волка.

Она разгуливала по улице без шляпы, и кудри облаком летели за ней, вызывая недоумение прохожих, которые спрашивали себя, что же видят их глаза: самую неухоженную шевелюру Европы или самую изысканную прическу Америки. Высокий ворот закрывал ее шею, а маленькие пуговки спускались до самого пупка, словно череда муравьишек. Она родилась под другими небесами, это выдавала кожа, являвшаяся удачным результатом смешения различных рас. Когда Альфред любезно уступил ей газету, незнакомка даже не поблагодарила его. Она погрузилась в чтение прямо посередине улицы и тотчас забыла о нем.